Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

Тишина, как приятно. Только падают, едва слышно, песчинки. Я всегда выставляю время с запасом, в расчете на всякое… непредвиденное. Санс молчит — и я его не тороплю. А он смотрит на пол, где в отблесках очага переливаются разметавшиеся рыжие пряди. Рыжик будто спит, а чуть поодаль темной грудой скорчилось тело паладина Дорина.

— Епископ в самом деле знал… про это? — наконец спрашивает он.

— Нет.

Слово падает в тишину коротко и резко — сказанного уже не отменить. Но отменять теперь и не нужно, это Дорина я ловил на желании изобличить епископа-святотатца. Пес, что с него взять, кинулся за приманкой…

— Если честно, мы не обсуждали вопрос выбора ингредиентов. Епископ заплатил за камни, травы, алхимические вещества… Уже семь лет платит, следует отдать должное его терпению.

— Семь лет? — ахает Санс, осознав. — Ты семь лет губишь людей ради… ради этого?

— Я гублю, как ты изволишь выражаться, людей гораздо дольше. Свет, тьма… Все это ваши, человеческие игрушки, — негромко говорю я. — Меня интересует чистое знание. Только оно не зависит от точки зрения, религии, кошелька и прочего. Да, епископ щедро платит. Но дело не в деньгах, Санс. Я хочу понять, как устроено мироздание: от мельчайшей пылинки до солнца. И Щит Атейне — еще один шаг к этому. Он сплетается из таких сил, о которых ты представления не имеешь, дитя своего господа. Будь у меня брат-близнец, равный мне во всем, мы с ним бросили бы жребий, кто станет хранителем для другого, чтобы вечно познавать истину, но я один. И не отдам свою жизнь в зависимость ни от чьей воли и понимания справедливости. Епископ хочет жить вечно. Но он не знает, что это такое. И не знает, что Щит, единожды надев, невозможно снять.

— Зачем? — шепчет книжник, пряча лицо в ладони. — Боже, зачем ему вечность, это же так страшно...

— Ты можешь помочь, — тихо подсказываю я. — Санс, твоя душа не растворится в щите, как души Дорина и Рыжика. Ты будешь все помнить, все осознавать. Хранитель подобен всаднику, управляющему лошадью. И если ты поймешь, что жизнь стала твоему господину в тягость — ты один вправе закончить ее…

— Семь лет, — твердо говорит Санс. — Ты не смог этого сделать семь лет. Неужели никто не согласился?

Морщусь. Неприятно признавать свои промахи, но сейчас малейшая фальшь погубит все разом. Книжник — натянутая струна, не позволяющая ни одной неверной ноты.

— Я не всегда доходил до последнего этапа. Всего три раза. Дважды будущие хранители отказывались, предпочитая смерть.

— А еще один?

— Сошел с ума и покончил с собой.

— Я его понимаю, — отзывается Санс. — Что ты будешь делать, если я не соглашусь? Не со мной, а вообще?

— Пробовать снова, — улыбаюсь я. — У полукровок много времени.

— Снова и снова убивать… Играть душами…

— В мире полно людей. Куда больше, чем необходимо, на мой взгляд. И большинство из них всю жизнь колеблется между добром и злом. Самое сложное: найти пару, изначально принадлежащую к какой-то одной стороне. И третьего, разумеется.

— Ты страшное существо, — безнадежно отзывается книжник потухшим голосом. — Если откажусь, то все эти смерти будут на моей совести. Все, кого ты еще убьешь ради…

— Ради знания? — подсказываю нужное слово.

— Нет! Ради страха и тщеславия прелата Арморики!

Я снова улыбаюсь, глядя на маленького толстенького человечка, взъерошенного, как воробей. Книжник даже привстает в кресле от возмущения, забыв про страх.

— Разве ты не думаешь, что епископ хочет этого ради блага вашей церкви? Чтобы стать ее светочем, например? Бессменным… Что он хочет бессмертия, чтобы сотворить как можно больше добра?

— Чтобы творить добро, достаточно просто творить его. Одну жизнь, сколько бы ее ни было отпущено, — твердо говорит Санс. — А остальное — в руке Господа.

— Я ведь говорил, что ты хороший человек, книжник Санс, — мягко отвечаю я. — Знаешь, пожалуй, я тебя не убью, что бы ты ни решил. Откажешься — все равно отпущу. Для меня ты безопасен, а мужество и ум заслуживают уважения. Так что выбирай без страха и оглядывайся только на свою совесть.

По сморщенным щекам священника текут крупные слезы. Он беззвучно кривит рот, глядя мимо меня. С тихим шелестом, неслышным никому из людей, падает последняя песчинка, и становится совершенно тихо, только огонь гудит в очаге, да чуть слышно потрескивают угольки в жаровне. Кстати, завтра мне самому придется разжигать камин в спальне. И надо дать всем знать, что я ищу нового ученика. Опять. За все годы — один-единственный не обманул моих ожиданий, а ведь сколько их было…

— Как? Как я могу отказаться теперь? — сквозь слезы бормочет Санс. — Разве не нарочно ты это сказал? Как я смогу уйти к солнцу, небу, людям? Что я отвечу Господу, когда он спросит, сколько душ погубила моя трусость? Дорин был настоящим божьим воином, он бы не согласился из страха. Даже этот мальчик верил тому, кого любил, прости, Господь, его бедную заблудившуюся душу. А я боюсь. Я так боюсь выбрать неправильно! Но если скажу нет, ты будешь убивать снова и снова. Пусть… пусть уж это закончится на мне… Даже если моя душа будет проклята…

Я молчу. Глупый умник. Он считает это трусостью — пускай считает. Но я бы на месте его господа сейчас непременно сотворил какое-нибудь чудо, хотя бы в знак уважения. И это еще раз подтверждает мою глубокую убежденность, что боги недостойны веры в них.

— Я согласен, — поворачивается ко мне всем телом Санс. — Согласен…

Поднимаюсь молча. О чем говорить — теперь? Прихватив инструменты, я склоняюсь над паладином, перевернув его на спину. Разрез. Щипцы аккуратно перекусывают ребра. Ножом перехватываю жгут вен и аорту... Тугой кровавый комок мягко колышется в ладонях, на столе из-под него черной лужицей растекается кровь. На Рыжике приходится расстегнуть плотную рубашку, кости грудной клетки поддаются щипцам легко: куда ему до мощного паладина. Закончив, я отношу второе сердце на стол, укладываю его симметрично первому по другую сторону кристалла и вытираю руки влажным полотенцем.

Санс обреченно смотрит на меня из кресла. Боится. Он из тех, кто всегда боится и всегда преодолевает это. Но его страх мне сейчас не нужен, хранитель должен действовать в здравом уме и без малейшего принуждения.

— Ты ведь помнишь, что тебя никто не заставляет? — ласково говорю я.

Он нервно кивает, косясь на нож, так и оставшийся у тела Рыжика.

— Я согласен. Только… можно помолиться?

И правда, как это я забыл, с кем имею дело?

— Недолго. Если время уйдет — все зря.

Он снова кивает, плотно зажмуривает глаза и быстро-быстро шепчет неразборчивую тираду. Замирает, склонив голову чуть набок, открывает глаза и… улыбается мне. Робко, но облегченно, словно ему и впрямь ответили. По моему кивку уже спокойно подходит к столу, где я зажигаю высокие свечи. Кристалл переливается, разбрасывая вокруг радужные блики, это было бы красиво, если бы не напоминало ту радугу, что плывет перед глазами предвестником сильнейшего приступа гемикрании. Санс растерянно топчется у стола, пока я поправляю сдвинувшийся на волосок с предназначенного места камень. Линии вычерченной фигуры безупречны, свечи горят именно так, как надо, распространяя тонкий запах ладана и сандала — одного этого хватило бы для головной боли. Идеальная картина.